Слов этой песни Чугада не знает, но выход за рамки одного исполнителя делает занятие только интереснее, к тому же чучело открыто для восприятия нового – когда принципиально не упрямится.
- Огня, - кивает Роттэн, кидая ему зажигалку: для того, чтобы передать из рук в руки, расстояние великовато. Курить, играть на гитаре и петь одновременно представляется несколько поморочным, а значит, переход хода, Чугада перебирает подходящие вещи, выискивая не слишком нудную: выть без гитарного сопровождения, да в одиночку? Ноу, сэнкс. Попутно хорошо бы определиться с вариацией правил, ибо у чучела плавно складывается ощущение, что ни то, ни другой толком не понимают, что происходит. «Какая интересная игра – непонятно, чё делать…»
Сотни тысяч свечей ждут огня, тысячи глаз – глаз? Нет, пожалуй.
- Я вывел крыс отрогами Шварцвальда, - сразу с середины начинает Чугада, -
И выпил залпом небо над Берлином,
И среди скал искал следы слепого скальда,
Чей день кровав, а ночи пахнут гуталином.
Можно было вообще спеть только последний куплет, однако Роттэн великодушно решает, что человеку надо дать время спокойно покурить.
- Я богоборчеством нарочно был испорчен,
Чтоб в атеизме возродиться снова,
И главный кормчий на краю мне рожи корчил
И утверждал, что Бог, увы, - не только Слово...
Чугада слегка переиначивает мелодию – голос больше приспособлен под блюзовые модуляции, но в целом звучит сносно.
- Я не ценитель откровенно пошлых жестов,
Но рукописи требуют огня!
Я наблюдаю за горением с блаженством,
Сжигая четверть жизни за полдня...
Роттэн, азартно улыбаясь, затягивается с таким же удовольствием, с которым поёт, выпускает сизую струйку дыма, откидывается на спинку стула.
- Вавилон?

Лари кажется озадаченным. Чем он озадачен больше – тем, что Чу внезапно запело самостоятельно, или новым словом – неясно, но, кажется, он не против. Однажды я тоже сяду учиться извлекать из гитары связные аккорды. А пока, а пока, облака, облака, тишины два глотка и холодные дни…
- Так.. – серебристый проводит по струнам. - Солнце, мои крылья из воска тают…
Жизнерадостный такой Икар. Рэгги, рэгги, растаманский джаз, мы любим Джа, а Джа любит нас, так, молчать, не при богах тёрна. Боги, заразы такие ревнивые, ещё и накостылять могут, Чу, ты вообще можешь пару минут не нести ахинеи? Хотя о чём это я...
- Ммм.. дым?
Вот о чём. Дым, кстати, рокеры любят. Непонятно, с чего бы, и можно построить десяток гипотез, но зачем? Роттэн снова затягивается. Да, может, и поэтому…
Вьётся опиумный дым, старец станет молодым. Этих друзей мы сегодня уже попели, теперь вспомним других сказочников.
- Что ни вечер, то мне, молодцу,
Ненавистен княжий терем,
И кручина, злее половца,
Грязный пол шагами мерит.
Завихрился над осиною
Жгучий дым истлевшим стягом;
Я тоску свою звериную
Заливаю пенной брагой…
Чугада бросает мимолётный взгляд на сумку с "брагой", стряхивает пепел в пустую пачку. Славное времяпрепровождение.
- Птица?..

Вино, похоже, дождалось своего «потом», но один из стаканов уже замаран пеплом и трепетно хранит окурок.
Нет, какая прелесть… Чугада улыбается, с тёплой горечью думая о том, что давно не приходилось переслушивать. Стайный инстинкт симпатизировать людям, выбирающим определённую музыку, уже давно тянет за уши и тыркает под рёбра, подкрепляя общее впечатление от знакомства солидной долей расположения и привычно отмахивается от факта, что разные люди делают из одних и тех же вещей разные выводы. Впрочем, разница мировосприятия никогда не казалась Чугаде существенным препятствием для сближения с людьми: обычно она либо чудилась непреодолимой другим, либо постепенно переваривалась. Пока люди могут говорить (в крайнем случае – писать-рисовать), люди могут и находить общий язык, чтобы объяснять свою точку зрения, логично же.
Пока парень поёт, Роттэн приходит к компромиссу со своей умиротворённостью, граничащей со смертельной ленью, и отрывается от стула, чтобы поднять стакан. Гранёные, это ж надо, одуреть. Из всего разнообразия посуды для питья - любовь всея детства, маленький невинный фетиш. Славное совпадение, хм.
- За знакомство?
- За знакомство, - усмехается Чу, кивая, и тоже приподнимает стакан навстречу Лари. Отпивает, облизываясь, нежит послевкусие. – Удачное, как по мне.

Парень прихлёбывает из горла, Чугада – из стакана, сюрреалистический уют обстановки и вкус вина. «Нет ничего вкуснее бутылки "Арбатского" за восемьдесят семь, выпитой после "Арбатского" за восемьдесят пять», - влезает в сознание Вара, и Чу давится смешком. Поскольку Лари тоже улыбается, объяснять «смех без причины», похоже, не обязательно.
- Всё как нельзя лучше. Просто прекрасно. Великолепно, -  парень склоняет голову к плечу. - Дальше?
Дальше так дальше, усмехается Роттэн, всё дальше и дальше, ага, как приятно, что всё взаимно. Бодренький блюз, а блюз ли?, пришедший на ум, достаточно короток, чтобы озвучить его целиком, что Чугада тотчас и делает.
- Дорога пришла к человеку домой,
Дорога пришла к человеку домой,
Дорога сказала: ты мой.
Берет он послушно дорогу за хвостик,
Идет с ней в какие-то гости.
А после все дальше и дальше по ней,
Она все длинней и длинней.
Живут без жилья они, спят без белья.
Она говорит: я твоя.
А он говорит: ё-моё!
Даешь белье и жилье!
Пусти, я пойду себе дом поищу!
Она говорит: не пущу.
Давно догоревший окурок скрывается в недрах пачки, из-за уха появляется новая, из-за лесу, из-за гор. Роттэн пригубляет вино, подгибает под себя ногу и поводит горящей сигаретой по воздуху, оставляя в нём дымную полосу:
- Искры.

То, что играет Лари, походит на тёплого кота, обтирающегося об ноги, Чугада, прикрыв глаза, сидит почти неподвижно, время от времени нежно касаясь губами сигаретного фильтра. Сознание плывёт, убаюканное, Роттэн лениво отмечает, что эффект от неё походит на плавкий транс, в который уводят песни Radiohead. И что парень вообще поёт невыносимо приятно. Выносимо-выносимо. Вот, полюбуйтесь-ка, новое блюдо в меню: лужа из Чугады в собственном соку. Шо? Тавтология? На себя посмотри! Однако что-то, возможно – лень, удерживает Чу от того, чтобы спеть что-нибудь наподобие «Горца» той же Мельницы, того же помола, что было бы весьма забавно, учитывая, что Лари идентифицирует чучело как парня. Но для этого тоже будет время – как-нибудь позже, не теперь. Не сразу выпав из задумчивой неги, Роттэн медлит, пытая память на предмет чего-то подходящего.
- Построив свой дом на пороге Луны,
Живу без часов, без газет и без книг.
Смотрю по ночам прошлогодние сны,
Снотворное звезд, положив под язык.
И лишь по утрам, когда лунный дождь
Стучит по стеклу позабытый мотив,
Я осознаю, что все это - ложь.
Но ты заходи...
Но ты заходи -
Мой дом за углом
Этого дня.
Тебе по пути,
И, если будет не в лом,
Навести меня.
Но ты залетай -
Мы будем пить чай
В рождественской мгле.
Я тоже зайду,
Когда будет рай -
И там у вас на Земле…
Славно, немного повернуть корпус, чтобы облокотиться о спинку стула и подпереть щёку ладонью. Вовремя стряхнуть пепел и не замарать одежду, как удачно. Что бы ещё... "Что бы такого сделать плохого", хе...
- Мм... мир, - Роттэн тихонько чихает и отпивает вина, выжидательно глядя на парня.

Музыка – металлический зверь, чешуйчато-шипастый, обманчиво медлительный, лоснящийся и поджарый. Чугада извлекает из окурка последнюю затяжку и давит его о внутреннюю стенку пачки. Закрывает, встряхивает, дожидаясь, пока уголёк задохнётся, и пристраивает на стол, к ножке стула. Прекрасен же, ну. «Ми-ир – красивый же!», - всплывает в памяти строчка из пьесы. Чугада негромко смеётся. Вот и понимай как хочешь. К примеру, «да, и так – тоже прекрасен». В диффузии песен чучелу мнится одна из особенно привлекательных для Чугады теорий, среди многочисленных формулировок которой «чудо» выбрало для себя «что бы ни происходило, всё правильно». Иногда эта точка зрения несколько мешает пониманию окружающих: когда они стараются, распаляются, рассказывая, ждут сочувствия или возмущения, а единственное, что ты можешь ответить – «се ля ви».
Интересно, что слышится в созданном Лари образе ему самому? И кто из нас после этого «мутный». А, помнится, в восточной культуре был обычай во время чайной церемонии разгадывать значения творений каллиграфов. Есть в этом что-то родственное. К слову, они тоже сочетали это с духовным процессом любования.
- Ммм.. Небо?
Небо... небо прекрасно всегда, недостижимое и непокорное, ага. Особенно ночное.
Чугаду захлёстывает волна ожесточённого вдохновения.
- Из-за дальних гор, из-за древних гор
Да серебряной плетью река
Рассекала степи скулу.
Белый дрок в костер, бересклет в костер
Над обрывом стою -
Боги! Боги! Как берег крут!
Мертвой свастикой в небе орел повис,
Под крылом кричат ледяные ветра.
Я не вижу, но знаю - он смотрит вниз,
На холодный цветок моего костра!
Мир припал на брюхо, как волк в кустах,
Мир почувстововал то, что я знаю с весны -
Что приблизилось время Огня в Небесах,
Что приблизился час восхождения
Черной Луны!..
Каждый раз под эту песню Чугаде мерещится обрыв под ногами и мёртвый ветер в волосах. Что такого в этом дарт-фолке заставляет волосы шевелиться и забывать, где находишься? Сочетание бредовых слов, музыкальное сопровождение, немыслимая сила, которой напоён голос? - но, тем не менее, эта сила, одержимость и резкость передаётся и Чу. О, боги тёрна, что я творю?..
Роттэн отпивает вина, отмечая, что полбокала уже уговорено. Бутылка кефира, полбатона...
Вздыхает, стряхивая с себя испарину чужой страсти. Одержимость - это нехорошо.
- Кровь...
А кровь - это хорошо?
Кровь - это жизнь.

В Лари мелькает какое-то непонятное выражение, не поддающееся толкованию. "Звуки в голове?" – улыбается Роттэн, привычно подразумевая под цитатой чересчур резвые мысли.
Парень проводит по струнам. На лице Чугады медленно проступает узнавание. Правда, куплетов Роттэн не помнит, но в припеве поёт с удовольствием.
- ...мы с тобой одной крови,
Мы с тобой одного цвета...
Опустевший стакан и временная пауза в концерте приводят в башку Чугады осознание некоторого опьянения. Опьянение, по всем признакам, лирическое, что Чугаду скорее радует. Второй тип опьянения, присущий чучелу, - похабный, и уж чем-чем, а домогательствами эти внезапные посиделки опошлять моветон. На всякий случай, дабы удостовериться в диагнозе, Роттэн вспоминает одну из своих бывших пассий, этнически специфическую девушку Стэнли, за образом которой сразу всплывает закушенная губа обаятельного рыжего мерзавца как-его-бишь-там-Бьяна и раскосые насмешливые глазища незнакомца из новогодней столовой. Молодец, нет, молодец, Чу, идиотище, пой и пей давай.
Я плохо помню тот вечер, мы тогда слишком много пили,
И много курили, гашиш, анашу и даже настойку на сонной траве…
- Дай прикурить?
Чугада встречает взгляд сероволосого, задумчиво заглядывается на свой стакан, затем спрыгивает со стола, чу-дящегося теперь смехотворно низким, по пути доставая из кармана джинсов зажигалку. Протягивает оба предмета, надеясь, что парень разберёт, что с каким нужно делать – не так же много пока и выпито.
- А чем тебя смутило моё имя? Там, тогда... - Роттэн путается и фыркает на слегка поплывшее сознание.

- Ничего меня тогда не смутило.. Я просто подумал, чем я буду руководствоваться, выбирая имена своим детям.. - что делать со стаканом, Лари соображает таки не сразу. А уж склониться к Чу, кажется, вовсе следует расценивать как подвиг, судя по тому, насколько неспешно и неохотно он это делает.
- Видимо, не тем, чем руководствовались мои предки, - усмехается Роттэн, мимолётно думая, что где-то тут явно был подвох, и тут же забывая об этом по ветренности поддатого мышления. Со смутным неудовольствием косится назад, куда, по всей видимости, ещё предстоит взбираться обратно, и, облокотившись о стол, осёдланный стулом, осёдланным Лари, красота, цитирует в пространство, нараспев:
- «Один мой знакомый говорил, что кориандровая действует на человека антигуманно, то есть, укрепляя все члены, ослабляет душу. Со мной же почему-то случилось наоборот, то есть душа в высшей степени окрепла, а члены ослабели, но я согласен, что и это антигуманно». "Москва - Петушки", Венедикт Ерофеев.
Нашедши классика, тоже мне. Чу, эй, хватит, вылезай уже из своей лужи лирической истомы. Локти стыкуются со столом на редкость удобно, словно на нудной лекции, хм, что бодрости не способствует, но реплика Лари заставляет аж распрямиться.
- Есть план?
Роттэн даже механически опускает руку в карман, перебирая на ощупь болтающуюся там мелочёвку, но тут же одёргивает себя, запивает вопрос глотком вина и с подозрением переспрашивает:
- План - курить?

Посоветовавшись с сигаретой и бутылкой, Лари огорошено и, главное, крайне информативно изрекает:
- Ннет. Курить – план.
Чем повергает Чугаду в искреннее недоумение. Чугада тоже заглядывает в стакан, в надежде, видимо, найти на дне ключ к пониманию. Такой маленький, серебряный, грубоватой работы, но с хитрой зубчатой бороздкой, что за привычка к визуализации всякой херни? Естественно, на дне нет ничего, кроме вина. Даже истины нет, хотя народная молва её обещает.
- Лари, - мягким, доверительным тоном проговаривает Роттэн. – Я, конечно, понимаю, что устройство моих мозгов не располагает к тому, чтобы что-то объяснять по-человечески, но ты всё же попробуй, ладно? Есть шанс, что я таки пойму. Давай ещё раз, для особо, м, непонятливых: что ты имел в виду?
Чу отхлёбывает вина, но пресловутый ключ к пониманию о зубы так и не звенит.
«Хотя мне всё твердят, что истина на дне, мол, ложь где-то на поверхности, а правда по краям».