Итак. Пора бы уже привыкнуть, что здесь ты осядешь надолго. В общем-то, пока все неплохо, совсем неплохо, на меня, о боже, не косятся. О да, несравнимый кайф – мало выделяться из толпы. Здесь каждый индивидуум настолько индивидуум, что я – так, обычный человек с легкими загонами и нестандартной внешностью. Хорошо. Просто великолепно-таки. – Засунув руки в карманы, Валентин не спеша поднимался по лестнице, наблюдая за пылинками, танцующими в солнечном свете, пронизывающем тонкое оконное стекло. Полосато-жизненно. Идя по солнцу, обязательно наглотаешься солнечной пыли. В тени ничего не наглотаешься, но там холодно и неуютно, так что нет уж, пойду по солнцу. Пока глаза не заболят, а на коже волдыри не вылезут. Идти неспешно – потому что куда торопиться? Общая спальня – пока слишком непривычно, шумно и сумасшедше-суматошно. Когда три года живешь в уютном мирке, созданном для себя only, в котором, в общем-то, до одурения хорошо. Одно лишь «но» - в этом мирке кроме тебя никого не существует. Иногда к лучшему. Иногда одиноко и скучно. Ага, давай, еще килограмм-другой нудных истин, чтобы ощутить глубины своего мироощущения. Отставить пафосный бред, даешь позитив. Солнечные пылинки. Но наверх не хочется.
Смотрел под ноги. Любовался тепло-каменными выщерблинами старой лестницы. В том, что «тепло-» - Валентин не сомневался почему-то – такое уж цветовосприятие. Безумно захотелось почему-то опуститься на корточки и прикоснуться к старому и непременно шершавому, чтобы удостовериться – теплое. Как в любом древнем замке, живое. Как будто дышащее под ладонями. Но сдержался и даже подивился на себя – такие мысли все же ему были несвойственны, привычнее все же обонять, а не чувствовать кожей. И вообще, иногда, даже чтобы просто вытащить руки из карманов, требуется такая сила воли…такая же, как чтобы грудью на амбразуры. Поэтому Вэл остался вертикально, щурясь сквозь толстые линзы очков и будто бы греясь в полосатом-солнечном-лестничном. Наверное, не до конца выбитое из организма мерзлячество, которое частенько побуждает на стереотипно-«романтичное» поведение а-ля «Духовно Богатая Дева»: закутаться в «уютный клетчатый плед», обхватить двумя руками большую кружку с кофе, хотя нет, лучше с чуть горьковатым какао, и читать что-нибудь этакое возвышенно-одухотворенное. Хотя, на практике, надо сказать, все выходило совершенно по-другому: Валентин укутывался под нос в гигантское пуховое одеяло, при этом нелогично болтая в воздухе неукрытыми ногами в мохнатых шерстяных недорадужных носках. Читал какую-нибудь чушь, которую с натяжкой можно было назвать возвышенно-одухотворенной. Прятал уши в наушники под Чебурашку и выбивал мерзлячество чем-нибудь громким и агрессивным, чтобы оно испугалось и спряталось на как можно более долгий срок. Единственное, что оставалось неизменным – какао. Я без какао – пожалуй, не я. Если вообще подумать, то кто – я? Если совсем углубиться в философию, то, может быть, меня и нет? Я – просто проекция представлений обо мне всех людей вокруг. Мне кажется, что я самостоятелен и самобытен, но на самом деле каждый, кто приближается на расстояние руки, вылепливает что-то свое. Влияет. Где-то вмятины, где-то царапины, где-то завитушки какие-нибудь – тут уж у кого на что хватит фантазии и способностей. Вместе получаем меня, Валентина Торна, который доверительно несет какую-то ерунду своему подсознанию, не спрашивая, нужно ли это подсознанию вообще. Фи, как невоспитанно. Точно Духовно Богатая Дева, блин, хоть вроде как и мужеского пола. О, понятно, почему такие мысли: несолнечная полоса. Осветите меня, поднимите мне астральные веки, е-мое, ну и бре-е-е-ед. Раскукожьте меня обратно, пожалуйста. – и снова шаги вверх со ступеньки на ступеньку, почти неслышимые – только легкий шорох, когда подошва притормаживает о камень. Все-таки он обязан быть теплым.
Вспомнилось, что в первый день в этом месте замок казался ледяным и выстывшим, стены были настолько холодные, что Торн даже задавался мыслью, а не сделаны ли они на самом деле изо льда, а то, что они серые и как бы каменные – глюки, миражи и хитрая маскировка? А теперь стало теплее. Да и замок только в холодной гамме больше не воспринимался, а в какой – черт его знает. Зависит от обстановки и настроения. Сейчас пациент был скорее жив чем мертв, потому и замок воспринимался тепло-охристо. И вообще, весна, 
А на лестнице он был уже далеко не один. Уже совсем далеко не один - успевает осознать погрузившийся в свои мысли Валентин, когда что-то апельсиново-оранжевое, издающее адовый грохот, как-то не вяжущийся с атмосферой, да, сбивает его с ног. Торна с ног сбить – дело, в общем-то, плевое, там и сбивать то нечего, массы в тощем теле всего ничего – ветром сносит. На этот раз снесло не ветром, справедливости ради, не будем наговаривать на бродячий воздух. В полете вниз на начальную точку, Вэл успел четко осознать, что оранжевый монстр – это чей-то чемодан, у него есть брат-близнец, они принадлежат какому-то долговязому существу. А еще у существа на плече лежит какая-то красная тряпка, и это последнее, что альбинос успел заметить – очки слетели куда-то в неизвестном направлении, и дальше Вэл летел в блаженно-заблюренном. Лечу я, кстати, как-то слишком долго. Я не проваливаюсь в кроличью нору, нет? Подскажите кто добрый, у меня глаза во временной отключке.
- Fuuuuuck! – Сквозь зубы простонал Торн, понимая, что, кажется, пятая точка безнадежно отбита не самой мягкой посадкой на камень. Такая тупая отбитая боль. Хорошо хоть позвоночник не сломал, я со своим везением мог вполне. Ну вот, еще и ладони стесал. Мне вот теперь интересно – кто такой бесконечно добрый? – в том, что это кто-то с Эльфира, Валентин почти не сомневался. Капитан Очевидность отдыхает – если кто-то спускается от башни Эльфира, значит, он с Эльфира. Логика-логика. Но черт, как же боо-о-ольно. – лицо альбиноса исказилось от боли. Буду несколько дней исключительно стоять, не иначе. И куда приземлились мои очки? – водить ободранной ладонью по грязному полу не хотелось абсолютно.
- Fuck. – Резюмировал Валентин уже менее экспрессивно, видимо, смирившись со своей судьбой. И вообще, ищи во всем позитив. Ты хотел узнать, теплый ли камень на ощупь? Радуйся, узнал. Он теплый. Он пульсирует под ладонями. Позитииив. Торн повернул голову туда, где чернело-краснело-оранжевело расплывчатое  неясное пятно. – Хэээй, если внезапно увидишь где-то здесь очки – пожалуйста, не наступай на них. А еще лучше будет, если ты мне их отдашь, да. Буду весьма благодарен. – пожалуй, несколько более хрипловато, чем при обычном голосе, произнес Валентин. И все же, кто это такой?!

Валентин Торн ненавидел быть беспомощным. И тем обиднее было постоянно попадать в ситуации, где эта чертова беспомощность проявлялась во всей своей красе. Вот как сейчас, когда очки улетели невесть куда и в неизвестном направлении,  задница нещадно болела после близкого, можно даже сказать, интимного общения с полом, а корму головного мозга штормило и раскачивало, меняя местами пол и потолок и заворачивая лестницу то ли просто в другую сторону, то ли в образцовую ленту Мёбиуса, Вэл почувствовал, как в душу, ехидно хихикая, прокрадывается оно – чувство собственной беспомощности. Что настораживало – неведомый сбиватель, кажется, решил вовсе не отсвечивать и вообще практически замер на месте. В пустом пространстве лестницы, в густой как сгущенка тишине особенно отчетливо было слышно чье-то настороженное дыхание. Такие длинные секунды. А потом дыхание из мерного обрывается в короткий вздох, глухим стуком в трещины пола поставлены чемоданы – наверное, это чемоданы, больше так ставить нечего – одновременно и резко-оборванно. И медленные шаги. Шаг – вдох, шаг – выдох. Изучающий взгляд – можно не видеть, но на коже остается тянущим следом. И что за черт творится?

Потому что после фразы – неловкая пауза. Команда знатоков берет дополнительную минуту. Почему-то у незнакомца  сбивается дыхание с мерного, на долю секунды, будто бы сначала забыл, как дышать, а потом, наверстывая упущенное, резко выдохнул. Валентин начал заметно нервничать – почему-то вся эта затянувшая сцена порядком юношу нервировала. Слепота, забившаяся в нос пыль и саднящие руки комфорта не добавляли. Кто это вообще? Высокий, даже слишком, я ему до плеча не достану. И красная тряпка. На этом список примет исчерпывается. Раньше я здесь таких людей не видел, хотя… Что ты здесь вообще видел? Бррр, нервы-нервы-нервы. Мне не нравится это напряжное молчание. Мне вообще вся эта ситуация ни хрена не нравится.
Наверное, он выглядел очень жалко сейчас. Слепой, с разодранной кожей ладоней и пальцев, рабочий инструмент повредили прямо, руки художника блин, скорчился, как бедный родственник на полу…На светлой полосе, что самое смешное, как отметил Валентин по теплому камню и вообще…тепло, почти жарко, а стекло наверное делает лучи теплее, как в детстве когда стеклышком от дедушкиных очков пытаешься преломить солнце так, чтобы загорелась искореженная веточка на отсыревшем за ночь сером бетоне крыльца. А тишина тем временем надоедает, чего уж там, в принципе достает, потому что пространство разрывает голос, с тщательно выверенными интонациями легкого презрения, превосходства, о боже, сарказм, и все бы ничего, не будь голос слишком, даже не так, СЛИШКОМ знакомым. Интонации и тембр могут меняться, особенно у парней, особенно, если последний раз этот голос ты слышал, когда его обладателю было лет четырнадцать, голос такой, на бас переламывающийся…Может, было бы и сложно, если бы не практически незаметный акцент при разговоре, едва слышное смягчение согласных – да, может, и кучи людей говорят с подобным акцентом, но вкупе это все давало одного-единственного человека на земле, которому ты помогал ставить это самое произношение, учил тверже проговаривать окончание слов, и все эти межзубные с непонятными загогулинами в фонетической транскрипции. Тверже.

- Здравствуй, Вэл. Вижу, ты ничуть не изменился. Все так же беспомощен и шагу не можешь ступить, если кто-нибудь добрый не поможет несчастному человеку с ограниченными физическими возможностями. – да. Именно. Тверже. Может, и Вэлу надо было бы – тверже, например, тогда, черте-сколько лет назад, когда очередное письмо вдруг не  нашло своего адресата? Как и последующие. Поздравления с днем рождения, рождеством и новым годом – письма и собственноручно нарисованные открытки возвращались  туда, где и получали свое рождение, а потом – в небольшую картонную коробку, бережно хранимые с надеждой «ну хоть когда-нибудь», рядом с пересвеченными на жарком испанском солнце фотографиями, и прочей смешной сентиментальщиной, кому оно нужно было? Никому. Однако вот что интересно…Грубым образом дать понять, что не желаешь больше общаться, ничего не объяснив, просто оборвав контакты…но зачем? Зачем сейчас издеваться и капать ядом (как бы он вообще пол не прожег)? Самоутверждаться? Ну да, за мой счет, в общем-то, легче всего. Fuck. – почему-то предательски защипало глаза, еще сильнее затуманивая зрение, ну тебя, Торн, точно девчонка, а дурацкое нервное сердце зашлось в барабанном ритме военного марша, посылая спазм, один, другой по горлу, иллюзорно обдирая и царапая, ты всегда умел находить приключения, или они тебя. Минута молчания.

– Здравствуй, Эу. – Вэл напряг голосовые связки, потому что голос практически объявил забастовку, отказываясь работать в таких поганых условиях. Трудно, очень трудно. – Насчет изменений – не могу сказать того же о тебе, теряюсь в догадках, чем вызван столь теплое и радушное приветствие… И да, я очень надеюсь, что этим кем-нибудь добрым окажешься ты и все-таки вернешь несчастному инвалиду его грешные очки. – замечательно, Валентин умудрился выдать сию отповедь, и голос ни разу даже не вздрогнул, и да, все было так прямо достойно какого-нибудь холодного и надменного английского аристократа , обменивающегося любезностями в Палате Лордов с другим английским аристократом, не менее холодным и надменным…Только на душе почему-то гадко. Поднимите инвалида, покуситесь на президента, убейте звезду рок-н-ролла, и вообще…

Что именно «вообще», Валентину даже додумывать не хотелось. Абсурд ситуации возбуждал  бредовое желание лечь на спину прямо здесь, на грязном полу, смотреть в расплывчатый потолок и ржать, так громко-надрывно, чтобы как бы истерика. Картина Репина «Не ждали». И что мне теперь делать с этим свалившимся на голову счастьем, а, мироздание, в которое все теперь так замечательно вписалась, в том числе и красная тряпка, бережет, значит, хранит… Дурдом.

- Не знаешь, да?! Нет, я, конечно, все понимаю: кому охота общаться с таким извращенцем! Но я ни разу не давал тебе повода считать, что опасен для тебя в этом плане! Ни разу! Даже в мыслях не было! Всегда считал тебя другом! А ты, так вот...- Эухеньо явно был разъярен, перейдя на какие-то высокие частоты. Сверхзвук. Взлетающие самолеты, стартующие ракеты, рушащиеся небоскребы и подорванные вагоны метро – мелочь по сравнению со злобным гражданином апельсиновой Испании, явно решившего втоптать альбиноса в плинтус и ниже. Только общий смысл тирады от Валентина упорно ускользал. Слишком много неизвестных. Извращенцем?.. В этом плане?.. Как-то мне ну совсем перестает быть ясна суть претензий.
– Эмм… – только и успевает пробормотать Валентин, потому что в следующие мгновения загнанным зверем метавшийся по лестничной площадке Эу остановился, а потом Торн внезапно ощутил, как его довольно резко и грубо отрывают от такого родного уже пола. Лечу-у-у-у…
Подняли Вэла действительно довольно грубо, попросту схватив за воротник рубашки. Жалобно затрещала тонкая ткань. Задняя планка воротника больно врезалась в шею. Ноги мерно болтались, по внутренним ощущениям,  где-то сантиметрах в сорока от пола. Я как тот электрик из стишка – «висит и только ботами качает». Остановите землю, я сойду. Зато в таком положении есть неоспоримые плюсы – Вэл наконец-то может увидеть. Пусть немного. Но с такого расстояния, лицо в лицо, даже с отвратительным зрением Торна сложно НЕ разглядеть(тем более, что очки ему, по видимому, отдавать не собирались). В общем, Валентин беззастенчиво пользовался положением и разглядывал. Жадно, вникая в каждую черточку резкого, в противовес его собственному, лица. И какое к чертям дело, что он висит в воздухе? Воздух же, своя стихия, чай поддержит. Возвращаясь к созерцанию…Эухеньо изменился. Не намного, нет. Просто словно повзрослел, черты лица из мальчишеских стали более взрослыми и резкими, при этом не лишенными некоторого изящества. Даже то, что испанец пребывал в состоянии почти не контролируемого гнева, его мало портило: бывает так, что гримасы злости и ярости людям совершенно не идут, уродуя даже прекраснейших представителей рода человеческого…К Эу это не относилось не в коей мере. Ему даже шло гневное выражение лица, сведенные к переносице брови, прищуренные темные, почти черные глаза, когда радужка неуловимо сливалась со зрачком, трепещущие от яростно втягиваемого воздуха ноздри, сжатые в нитку, чуть ли не закушенные губы. Это было ярко. Как смотреть на солнце, не щурясь. Впрочем, могло ли быть иначе? Запах солнца – запах Эу. Наверное, с само первой встречи закодировано на подкорке. А еще морской соли и апельсиновых карамелек, именно карамелек с синтетическими ароматизаторами. Еще от парня пахло стерильным воздухом самолетов и аэропортов, таким пересушенным-пересушенным, но оно понятно. Хватит пялиться, Торн! Ты, может быть, забыл, одуванчик-божий-ненаглядывающийся, но пару лет назад этот человек как следует потоптался по всем твоим внутренним органам, отвечающим за генерирование души. Так что дава-а-ай, напяливай маску холодного аристократа… Но не получается же. А еще Валентина по-прежнему терзает вопрос: ЧТО, черт бы его побрал, Эу имел в виду?!
Додумать Валентин не успевает: его снова встряхивают, ну зачем же прямо так, как котенка, ей-богу, и Эухеньо снова открывает рот:
- Ну?! Давай, скажи, что обо мне думаешь. Или мы до разговора с пидорасами не  снисходим?! – Все, Остапа понесло. – мрачно констатировал Торн, прищурив глаза. Злость, которую испытывал Алваро, постепенно начала передаваться альбиносу, потому что просто-напросто достало. Валентин ненавидел неизвестность. И совершенно не понимал, в чем его обвиняют. Обида ударила куда-то в солнечное сплетение, отозвавшись там какой-то дурацкой ноющей болью.
– А теперь послушай меня, Эухенио Камило Лауро Гарсия де Алваро. –очень тихо, но твердо произнес Вэл, глядя прямо в глаза испанцу. – Во-первых, я впервые в жизни слышу о твоей сексуальной ориентации. Во-вторых, меня это никоим образом не беспокоит, потому что, если уж на то пошло, я бисексуал – а если уж совсем пошлО, то биромантик, причем с большей тягой к собственному полу – мрачно. – В-третьих, это ты мне говоришь про «охоту общаться»? Ты, человек, которому я на протяжении всех этих лет слал по пять писем в год, но они неизменно возвращались обратно не вскрытыми? Не находишь ли ты, что показания как-то не сходятся? – впервые за очень долгое время Валентин повысил на кого-то голос, и плевать, чо голос при этом ощутимо дрожал. Словно чувствуя настроение юноши, воздух вокруг начал едва ощутимо нагреваться и подрагивать, совершенно стихийно. – Но если даже оставить это все в стороне, потому что только ты вправе выбирать круг общения - как ты вообще мог подумать, что я откажусь от тебя, осужу, прерву наше общение только потому, что ты, черт бы тебя побрал, парней предпочитаешь? Вот этого я не ожидал. – последнюю фразу Валентин снова произнес на пределе слышимости, потому что было слишком больно. В голосе слышалась боль, в глазах, наверное, тоже, как пишут в любовных романчиках, «плескалось море невыплеснутой и неразделенной боли. Торн как-то даже поник, истратив, по-видимому, одни из последних ресурсов своего слабого организма. И пусть делает что хочет.

Отредактировано .Valentine (24-06-2010 16:37:35)

Висеть в воздухе Валентину пришлось недолго – спустя пару мгновений после его гневной тирады, являвшейся, чего уж там, почти вершиной ораторского искусства англичанина, юноша ощутил, что ему благосклонно позволили стоять самостоятельно и обрести свободу передвижения. Ура. Приземлились. Даже стою. Даже на ногах. Прогресс, однако. – скорее по привычке, нежели по необходимости, перекатиться с носка на пятку и обратно – вроде не шатает, что большой плюс. Только ноги какие-то ватные, и, вроде бы, коленки то ли дрожат, то ли суставы в них нервно стреляют через равные промежутки времени в пару секунд. Ненормальная реакция. Неадекватная. Совсем. А еще по-прежнему немного слезятся глаза, раздражая слизистую, так, что нестерпимо щиплет. И хорошо еще, что не выливаются совсем. Но это всегда легко списать на сухой воздух, на не использованные вовремя капли, на пятна на солнце и летящие к Земле метеориты – да на что угодно. Хватит ныть, все в сравнительном порядке физическом, а моральный – дело проходящее. Все-е-е хорошо-о-о.
Валентин внезапно обращает внимание на то, что в руке сжимает свои же очки, причем альбинос совершенно не помнит, каким образом они финально оказались у него. Что тоже огромный плюс. Привычным до автоматизма движением Торн надевает очки, машинально скрывает дужки за выбившимися из общей копны локонами, пару раз моргнув, оглядывает лестничную клетку, отмечая, насколько успел соскучиться по нормальной, четкой картинке этого мира. Теперь можно нормально оглядеть Эухеньо, так сказать в полный рост, отмечая все изменения. Он эффектен до безумия конечно. Сахарным красавчиком не назовешь, и слава богу. Черты лица далеки от классических. Но ведь взгляд цепляется. В толпе точно не пропустишь – слишком яркий. Валентину даже немного завидно – его ярким назвать крайне сложно, так, бледная мелочь. На ткань мира капнули ядреным концентрированным отбеливателем – только и всего.
Пока Торн беззастенчиво пялился на Эу, отмахиваясь от назойливых мыслей про «бежать в башню, хватать эскизник и рисовать этого засранца и плевать, что он мне в душу плюнул, вдохновение важнее амбиций», человек, эти мысли вызвавший, повернулся к чемоданам, кстати говоря, пострадавшим от столкновения с Валентином в гораздо меньшей степени, чем сам Валентин,  и начал перелопачивать содержимое различных карманов и карманчиков. Чем вызвал у Вэла не то что бы удивление, но легкое недоумение точно. Значит ли это, что все, the conversation is over, валите куда подальше, гражданин Торн, или как? Но нет, объект пристального внимания Вэла последние полчаса соизволил беседу продолжить.
- Что ты там говорил про пять писем в год? – и все это не поворачивая головы. Шикарно. Достойным внимания меня уже тоже не считают. – с горечью подумал Вэл, как-то болезненно дергая уголком рта, что в лучшие времена сошло бы за усмешку. Хорошо, что никто не видит этого ужаса. Где контроль над мимическими мышцами, где контроль, я вас спрашиваю?..
Ответ сам срывается с языка, с мозгом предварительно не согласованный:
– Если ты согласен подождать пару минут, то покажу. – не дав Эухеньо времени на ответ, Валентин взбегает по лестнице вверх, в гостиную факультета, мимо несколько удивленных такой прытью от обычно спокойного юноши сокурсников, в спальню…достает из тумбочки то, что не видели даже родители – никогда.
…Тонкие пальцы вертят конверт из плотной бумаги, как-то потерянно и обреченно. Нервно-напряженно, как будто едва удерживаясь от того, чтобы разорвать, сжечь, развеять по ветру – главное никогда не видеть больше большой печати красными чернилами с буквами, складывающимися в испанские  слова, звучащие как приговор или что-то столь же малоприятное: «адресат выбыл». Выбыл. Адресат. Уже два года как выбыл. Куда – никто не знает. Ни на почте, нигде, а у Валентина не столь хорошее знание испанского, чтобы вести оживленную переписку со всеми инстанциями и искать потерявшегося друга. Хотя, все чаще и чаще Торн задается вопросом – что, что черт побери он сделал не так, почему Эу так внезапно решил оборвать все контакты, переехал, не сказав куда? Что произошло тем летом два года назад? Нет, конечно, после экспериментов с покраской белых вэловых волос им обоим устроили ту еще взбучку, но можно подумать, первый раз? Что же произошло? Все чаще Валентин думает о том, что не хочет об этом думать. Не хочет узнавать правду, потому что, наверное, это будет очень больно. Не хочет думать, не хочет вспоминать – но упорно шлет письмо за письмом. Потому что больше не с кем поделиться и поговорить. Обжегшись на молоке, дуешь на воду – потеряв друга однажды, Торн не хочет больше пускать кого-либо в свою душу дальше первых таможенных рубежей.
- Не стой у открытого окна, простудишься. – Это мама. Мама знает, что он шлет письма без ответа. Мама молчит и поджимает губы, мама тревожно переглядывается с отцом. Валентину давно уже кажется, что родители в этом как-то замешаны, но Валентин не спрашивает – не хочет лжи и полуправды, а правда, любая – это больно. Душе больно, чего уж там, на тело плевать.
- Не простужусь, тепло. – Глухо произносит Валентин, глядя в точку перед собой. Его насильно вытаскивают из внутреннего мира, из его мыслей – он этого не любит. Мама вздыхает. Мама прикрывает дверь. Валентин смотрит в одну точку. За горизонт, через серо-коричневое тусклое. Красивое-старинное? Быть может, но холодное и выдержанное. Под стать слякотной погоде. Под стать акварельным тучам. Белым-белым снежинкам, которые, кружатся по комнате, быстро истаивая. Под стать грязи  на мостовой, сырому месиву – потому что сугробов не будет, потому что мерзостно тепло.
Тонкие пальцы вертят конверт из плотной бумаги. Ухо печет в месте позавчерашнего прокола. Снежинки путаются в волосах, а может быть, их там уже и нет – незаметно. Пальцы опускают письмо в небольшую картонную коробку, где таких же конвертов с багрово-красными печатями – еще множество. А если бы их вышвырнуть сейчас в окно, они полетели бы, кружась, как снежинки, или как умирающие птицы – и растаяли бы, или были бы втоптаны в мерзостную лондонскую слякоть? Наверное, это было бы красиво. Наверное, Валентин это даже нарисует. Но никогда, никогда не воплотит в реальность, потому что письма – это он сам. Запечатленный в неровном мальчишеском почерке даже больше, чем в многочисленных рисунках и набросках. Настоящий он, а не придуманный лирические герои и образы.
- С рождеством. – Шепчет Валентин и задвигает коробку подальше, в ящик комода, туда, куда родители не полезут, ценя его личное пространство. – С рождеством…
...Очнувшись от некстати нахлынувших воспоминаний, Вэл чертыхается вполголоса, хватает коробку, перехватывает удобнее подмышку, подумав, кидает в сумку эскизник и карандаши на всякий случай, вихрем несется обратно, останавливается перед остававшимся все это время на месте Эу, пожалуй, слишком резким движением всучивает ее в руки испанцу, как будто держит в руках гремучую змею, а не безобидную коробку с безобидными письмами. Кажется, от подобной резкости несколько писем даже взмывают вихрем в воздух, слишком сильно, наверное, снова стихийная магия шалит, и, опускаясь по спирали, падают на пол. Почти как тогда, в мыслях и рисунках. Хорошо, что не в грязь, а просто в пыль. А может, их там стало просто слишком много, чересчур, через край.
– Почитай как-нибудь на досуге. – задыхаясь, дыхалки просто не хватает после такого спринта, произносит Валентин, глядя Эу прямо в глаза. – Про них я говорил. Это все.
Торн оперся спиной о теплую стену, тяжело дыша. Такие пробежки твоему организму явно противопоказаны. Держись. – так что альбинос молчит, восстанавливает дыхание и успокаивает свое дурацкое сердце. Вэл понимает, что не будет Эу читать эти письма сейчас, но какой-нибудь реакции ждет. Хоть какой-нибудь.

Отредактировано .Valentine (17-07-2010 08:15:35)